Из висевшей через плечо кожаной сумки она достала фотоаппарат «лейку».

– Думаю снять для семейного альбома.

– Как хочешь. Только оставь меня за кадром.

– Какая скромность!

Она сфотографировала дверь конторы Цаугга и вывеску на ней. Их прервал голос секретарши в селекторе:

– Пройдите, пожалуйста, на второй этаж.

Раздались звуки отодвигаемых засовов, и Марш толкнул тяжелую дверь.

Здание оказалось зрительным обманом. Небольшие и невзрачное снаружи, внутри оно было украшено парадной лестницей из стекла и хромированных труб, ведущей в обширную приемную, увешанную и уставленную произведениями современного искусства. Герман Цаугг вышел их встретить. Позади стоял охранник, из тех, кто был с ним прошлой ночью.

– Герр Марш, не так ли? – протянул руку Цаугг. – И фрейлейн Мэгуайр? – Он тоже пожал ей руку и слегка поклонился. – Англичанка?

– Американка.

– Рад. Для нас всегда удовольствие принимать американских друзей. – Он был похож на изящную куколку – седые волосы, чистое розовое личико, крошечные ручки и ножки. Безукоризненно черный костюм, белая рубашка, серый с голубым галстук. – Насколько я понимаю, у вас необходимые полномочия?

Марш достал письмо. Цаугг быстро поднес документ к свету и внимательно разглядел подпись.

– Да, действительно. Мой юношеский почерк. Боюсь, что с годами он стал хуже. Проходите.

Войдя в кабинет, он указал им на низкий диван белой кожи. Сам сел за письменный стол. Теперь преимущество в росте было за ним – старый трюк.

Марш решил вести разговор напрямую.

– Вчера вечером мы проходили мимо вашего дома. Ваша личная жизнь под надежной охраной.

Цаугг положил руки на стол. Изобразил что-то неопределенное крошечными пальчиками, как бы говоря: «Дескать, сами понимаете».

– Мои люди обратили внимание, что и у вас есть своя охрана. Как расценивать ваш визит? Как официальный или частный?

– И то и другое. Точнее, ни то ни другое.

– Такая ситуация мне знакома. Дальше вы скажете, что «дело деликатное».

– Да, дело деликатное.

– Моя область. – Банкир поправил манжеты. – Временами мне кажется, что через этот кабинет прошла вся европейская история двадцатого столетия. В тридцатые годы там, где вы сейчас сидите, можно было видеть еврейских беженцев. Жалкие существа, сжимавшие в руках то, что удалось спасти. Обычно за ними по пятам следовали господа из гестапо. В сороковые годы это были немецкие чиновники, которые, – как бы лучше сказать? – недавно разбогатели. Иногда те самые люди, которые однажды являлись закрывать счета других, возвращались, чтобы открыть новые счета на свое имя. В пятидесятые мы имели дело с потомками тех, кто сгинул в сороковые. Теперь, в шестидесятые, по мере нового сближения ваших великих держав, я ожидаю роста американской клиентуры. А в семидесятые я оставлю дело своему сыну.

– Эта доверенность, – спросил Марш, – в какой мере она дает нам доступ?..

– А ключ у вас? – Марш кивнул.

– В этом случае – неограниченный доступ.

– Мы хотели бы начать с данных, относящихся к счету.

– Прекрасно. – Цаугг внимательно перечитал письмо, потом снял трубку телефона. – Фрейлейн Граф, принесите папку 2402.

Минуту спустя появилась женщина средних лет с тонкой пачкой документов в переплете из манильской бумаги и передала её Цауггу.

– Что вы хотите знать?

– Когда открыт счет?

Он просмотрел бумаги.

– Июль 1942 года. Восьмого.

– Кто его открыл?

Цаугг заколебался. Он походил на скупца, владеющего сокровищницей важной информации: расставаться с каждым фактом было невыносимо мучительно. Но по выработанным им самим условиям у него не было выбора.

В конце концов он произнес:

– Герр Мартин Лютер.

Следователь делал пометки.

– Каковы условия вклада?

– Один сейф. Четыре ключа.

– Четыре ключа? – Марш удивленно поднял брови. Сам Лютер и, предположительно, Булер и Штукарт. У кого же четвертый ключ? – Как их распределили?

– Все были переданы господину Лютеру, так же как и четыре доверенности. Естественно, как он ими распорядился, не наша забота. Вы понимаете, что это был особый вид вклада – вклад, вызванный особыми обстоятельствами военного времени, предназначенный сохранить анонимность, но также облегчить доступ для любых наследников или доверенных лиц, случись что-либо с его первоначальным владельцем.

– В какой форме он оплатил расходы по вкладу?

– Наличными. В швейцарских франках. За тридцать лет вперед. Можете не беспокоиться, герр Марш, – ничего не надо платить до 1972 года.

Шарли спросила:

– Есть ли у вас запись операций, относящихся к этому вкладу?

Цаугг повернулся к ней.

– Только даты, когда вскрывался сейф.

– Можете их назвать?

– Восьмого июля 1942 года. Семнадцатого декабря 1942 года. Девятого августа 1943 года. Тринадцатого апреля 1964 года.

Тринадцатого апреля! Марш чуть не вскрикнул от радости. Его догадка оказалась верной. Лютер действительно летал в Цюрих в начале недели. Он записал даты в книжку.

– Всего четыре раза? – переспросил он.

– Совершенно верно.

– И до прошлого понедельника сейф не открывали почти двадцать один год?

– Так свидетельствуют записи. – Цаугг раздраженно захлопнул папку. – Я мог бы добавить, что в этом нет ничего необычного. У нас здесь есть сейфы, к которым не притрагивались лет пятьдесят, а то и больше.

– Счет открывали вы?

– Да, я.

– Не говорил ли герр Лютер, зачем ему понадобилось его открыть или почему он оговорил действующие ныне условия?

– Привилегия клиента.

– Простите, не понял.

– Это информация, остающаяся между клиентом и банкиром.

– Но мы же ваши клиенты, – вмешалась Шарли.

– Нет, фрейлейн Мэгуайр. Вы распорядители собственности моего клиента. Существенная разница.

– Открывал ли герр Лютер сейф во всех случаях? – спросил Марш.

– Привилегия клиента.

– Кто открывал сейф в понедельник? Лютер? В каком он был настроении?

– Повторяю: привилегия клиента, – поднял руки Цаугг. – Мы так можем продолжать весь день, герр Марш. Я не только не обязан сообщать вам эти сведения, но мне запрещает это швейцарский банковский кодекс. Я сообщил вам все, что вы имеете право знать. Что-нибудь еще?

– Да. – Марш закрыл записную книжку и взглянул на Шарли. – Мы хотели бы лично осмотреть сейф.

В хранилище попадали на небольшом лифте. В нем как раз хватило места для четырех пассажиров. Марш с Шарли, Цаугг и его телохранитель стояли, неловко прижавшись друг к другу. От банкира терпко пахло одеколоном, напомаженные волосы лоснились.

Хранилище напоминало тюрьму или морг: перед ними метров на тридцать протянулся облицованный белым кафелем коридор с решетками по обе стороны в конце которого, у выхода, за столом сидел охранник. Цаугг вынул из кармана тяжелую связку ключей, прикрепленную цепью к его поясу. Отыскивая нужный ключ, он что-то мурлыкал под нос.

Наверху прошел трамвай. Потолок чуть заметно задрожал.

Цаугг впустил их в камеру. Стальные стены – ряды квадратных дверец, каждая высотой с полметра – отражали свет люминесцентных ламп. Цаугг двинулся вдоль стены, открыл дверцу на уровне пояса и отступил в сторону. Телохранитель выдвинул продолговатый ящик размером с металлический солдатский сундучок и перенес его на стол.

Цаугг пояснил:

– Ваш ключ подходит к замку этого ящика. Я подожду снаружи.

– В этом нет необходимости.

– Благодарю, но я предпочитаю подождать там.

Цаугг вышел из камеры и встал спиной к решетке. Марш взглянул на Шарли и передал ей ключ.

– Давайте.

– У меня дрожат руки…

Она вставила ключ в скважину. Тот легко повернулся. Открылась передняя стенка ящика. Девушка сунула внутрь руку. Лицо выразило замешательство, потом разочарование.

– Думаю, там пусто. – Вдруг выражение её лица изменилось. – Нет…

Улыбаясь, она вытащила небольшую плоскую коробку, сантиметров в пять толщиной. Крышка опечатана красным сургучом, на ней наклейка: «Собственность архива имперского министерства иностранных дел, Берлин». И ниже готическим шрифтом: «Совершенно секретно. Документ государственной важности».