– Ты асоциальный, правда?

Такое необычное слово вылетело из уст десятилетнего ребенка и было так тщательно произнесено, что Марш чуть не расхохотался. Асоциальный, нарушающий общественные интересы: один шаг до предателя, если пользоваться партийным лексиконом. Не участвовал в зимней кампании по сбору средств. Не вступал в бесчисленные национал-социалистские ассоциации. В нацистскую лыжную федерацию. В ассоциацию нацистских пеших туристов. В нацистский автомобильный клуб. В нацистское общество служащих криминальной полиции. Однажды в Люстгартене он даже наткнулся на шествие, организованное нацистской лигой обладателей медалей за спасение утопающих.

– Чепуха.

– А дядя Эрих говорит, что правда.

Эрих Хельфферих. Выходит, теперь он уже «дядя» Эрих. Фанатик хуже не придумаешь, освобожденный чиновник берлинской штаб-квартиры партии. Лезущий не в свое дело очкарик, самозваный детский руководитель… Марш впился руками в баранку. Хельфферих начал встречаться с Кларой год назад.

– Он говорит, что ты не приветствуешь как положено фюрера и отпускаешь шутки в адрес партии.

– Откуда он все это знает?

– Он говорит, что в штаб-квартире партии на тебя заведено дело и скоро до тебя доберутся, – мальчик готов был заплакать от стыда. – Я думаю, он прав.

– Пили!

Они подъезжали к дому.

– Ненавижу тебя. – Это было сказано спокойным, ровным голосом. Сын вышел из машины. Марш открыл свою дверь, побежал по дорожке за ним. Он услышал, как в доме залаяла собака.

– Пили! – позвал он ещё раз.

Дверь открылась. Там стояла Клара в форме женского нацистского общества. Марш разглядел и маячившую позади неё одетую в коричневое фигуру Хельффериха. Собака, молодая немецкая овчарка, прыгнула на грудь Пили, но тот, растолкав всех, скрылся в доме. Марш хотел пройти за ним, но Клара встала на пути.

– Оставь мальчика в покое. Убирайся. Оставь всех нас в покое.

Она поймала пса за ошейник и оттащила назад. Под его визг дверь захлопнулась.

Позднее, возвращаясь в центр Берлина, Марш продолжал думать о собаке. Единственное живое существо в доме, подумал он, которое не носит формы.

Если бы он не чувствовал себя так скверно, то рассмеялся бы.

4

– Целый день кошке под хвост, – произнес Макс Йегер. Было половина восьмого вечера, и он натягивал шинель у себя на Вердершермаркт. – Ни личных вещей, ни одежды. Просмотрел список пропавших аж до четверга. Никаких результатов. Так что с предполагаемого времени смерти прошло больше суток и ни одна живая душа его не хватилась. Ты уверен, что это не какой-нибудь бродяга?

Марш покачал головой.

– Слишком упитан. И у бродяг не бывает плавок. Как правило.

– И в довершение всего, – Макс последний раз пыхнул сигарой и погасил её, – мне вечером идти на партийное собрание. Тема: «Немецкая мать – народная воительница на внутреннем фронте».

Как и все следователи крипо, включая Марша, Йегер имел звание штурмбаннфюрера СС. В отличие от Ксавьера в прошлом году он вступил в партию. Марш не осуждал его: чтобы продвинуться по службе, нужно было состоять в НСДАП.

– И Ханнелоре идет?

– Ханнелоре? Обладательница бронзового Почетного креста «Германская мать»? Конечно, идет. – Макс поглядел на часы. – Самое время выпить по кружке пива. Что скажешь?

– Сегодня нет, спасибо. Я спущусь с тобой.

Они попрощались на ступенях здания крипо. Помахав коллеге рукой, Йегер повернул налево, к бару, а Марш двинулся направо – к реке. Он шел быстрым шагом. Дождь перестал, но в воздухе висел серый туман. На черной мостовой мерцал свет довоенных уличных фонарей. Со стороны Шпре, приглушенный домами, раздавался в тумане низкий звук сирены, предупреждавшей суда об опасности…

Он повернул за угол и пошел вдоль реки, ощущая на лице приятную вечернюю прохладу. Вверх по течению с пыхтением двигалась баржа с единственным фонарем на носу. За кормой кипела темная вода. В остальном царила тишина. Ни машин, ни людей. Город словно растворился в темноте. Он нехотя покинул реку, пересек Шниттельмаркт и направился по Зейдельштрассе. Через несколько минут он входил в берлинский городской морг.

Доктор Эйслер ушел домой. Вполне естественно. «Я люблю тебя, – раздавался женский шепот в безлюдной приемной, – и хочу рожать тебе детей». Смотритель в замызганном белом халате неохотно оторвался от телевизора и проверил удостоверение Марша. Сделал отметку в журнале, взял связку ключей и жестом пригласил посетителя следовать за ним. Позади них раздались звуки музыкальной темы ежедневной «мыльной оперы» имперского телевидения.

Двустворчатые двери вели в коридор, похожий на десятки таких же на Вердершермаркт. Где-то, подумалось Маршу, должен быть имперский директор, ведающий изготовлением зеленого линолеума. Он прошел за смотрителем в лифт. С грохотом захлопнулась металлическая решетка, и они спустились в подвальный этаж.

У входа в хранилище под вывеской «Не курить» они оба, двое профессионалов, закурили – нет, не для того, чтобы уберечься от запаха трупов (помещение заморожено – никакого зловония от разложения), а чтобы нейтрализовать едкие пары дезинфицирующей жидкости.

– Вам нужен старик? Поступивший в начале девятого?

– Верно, – ответил Марш.

Смотритель потянул за большую ручку и распахнул тяжелую дверь. Их встретил поток холодного воздуха. Режущий глаза свет люминесцентных трубок освещал белый кафельный пол, слегка наклоненный от каждой стены к узкому желобу посередине. В стены были встроены тяжелые металлические ящики, похожие на те, в которых хранят картотеки. Смотритель снял с крючка рядом с выключателем дощечку для записей и пошел вдоль ящиков, проверяя номера.

– Вот он.

Он сунул дощечку под мышку и с силой дернул ящик. Тот выдвинулся из стены. Подошедший Марш отогнул белое покрывало.

– Если хотите, можете идти, – сказал он, не оглядываясь. – Когда закончу, позову.

– Не велено. Правила.

– На случай, если я подделаю улики? Будьте любезны, оставайтесь.

При повторном знакомстве покойник не выглядел лучше. Грубое мясистое лицо, маленькие глазки и жесткие складки губ. Череп почти полностью лысый, за исключением случайной пряди седых волос. Острый нос с углублениями по обе стороны переносицы. Должно быть, много лет носил очки. Лицо без особых примет, но на обеих щеках симметричные кровоподтеки. Марш сунул покойнику палец в рот, но обнаружил лишь десны. В какой-то момент обе искусственные челюсти выпали изо рта.

Марш спустил покрывало до самого низа. Широкие плечи, туловище сильного мужчины, только-только начинающего толстеть. Он аккуратно сложил покрывало на несколько сантиметров выше культи. Он всегда уважительно относился к мертвым. Ни один врач, обслуживающий высшее общество на Курфюрстендамм, не обращался со своими клиентами так заботливо, как Ксавьер Марш.

Он подул на руки и залез во внутренний карман пальто. Вынул небольшую жестяную коробочку и две белые карточки. Во рту ощущалась горечь сигареты. Он взялся за кисть трупа (какая холодная!.. это всегда поражало его) и разогнул пальцы. Аккуратно прижал кончик каждого пальца к подушечке с черной краской в жестяной коробочке. Потом поставил коробочку, взял одну из карточек и по одному стал прижимать к ней пальцы. Справившись с левой, он повторил весь процесс с правой рукой старика. Смотритель наблюдал как завороженный. Черные пятна на белых руках смотрелись ужасно.

– Сотрите краску, – приказал Марш.

Штаб-квартира имперской крипо находится на Вердершермаркт, но все полицейское хозяйство – криминалистические лаборатории, архивы, оружейный склад, мастерские, камеры предварительного заключения – расположено в здании берлинского полицайпрезидиума на Александерплатц. В эту-то широко протянувшуюся прусскую крепость напротив самой оживленной станции городской железной дороги и направился Марш. Это заняло пятнадцать минут быстрой ходьбы.