– Соль цианисто-водородной кислоты. До этого они применяли окись углерода. А ещё до этого – пули.

– А это? «Аушвиц-Биркенау». «Кульмхоф». «Бельзец». «Треблинка». «Майданек». «Собибор».

– Места уничтожения людей.

– А эти цифры: «восемь тысяч в день»…

– Столько они могли уничтожить в Аушвиц-Биркенау, используя четыре газовые камеры и крематорий.

– А это: «одиннадцать миллионов»?

– Одиннадцать миллионов – общее количество евреев, за которыми они охотились. Возможно, им удалось выловить всех. Кто знает? Я что-то их не вижу, а вы?

– А вот фамилия: «Глобоцник»…

– Глобус возглавлял СС и полицию в Люблине. Он строил комплексы уничтожения людей.

– Я не знал. – Кребс, словно заразу, отшвырнул записи. – Я ничего этого не знал.

– Бросьте, знали! Знали всякий раз, когда слышали остроту о «поездке на Восток»; всякий раз, когда мать пугала шалуна, что, если он будет плохо себя вести, его отправят в печку. Мы знали, когда въезжали в их дома, когда захватывали их имущество, занимали их места на службе. Мы знали, но у нас не было фактов. – Он левой рукой указал на записи. – А здесь кости обросли плотью. И появились кости там, где был чистый воздух.

– Я хотел сказать, что не знал о том, что во всем этом были замешаны Булер, Штукарт и Лютер. Не знал о Глобусе…

– Конечно. Вы просто думали, что расследуете хищения произведений искусства.

– Это правда! Правда, – повторял Кребс. – В среду утром – вы в состоянии вспомнить, что было в тот день? – я был занят расследованием дела о коррупции в Немецком трудовом фронте: торговали разрешениями на работу. И вдруг совершенно неожиданно меня вызывают к рейхсфюреру для разговора с глазу на глаз. Он рассказал мне о раскрытии колоссальной аферы с произведениями искусства, в которую втянуты отставные государственные чиновники. Партии может быть причинен огромный моральный ущерб. Делом занимается обергруппенфюрер Глобоцник. Я должен немедленно отправиться в Шваненвердер и поступить в его распоряжение.

– Почему вы?

– А почему нет? Рейхсфюреру известно о моем интересе к искусству. Мы об этом и говорили. Мои обязанности ограничивались составлением описи сокровищ.

– Но вы, должно быть, поняли, что Булера и Штукарта убил Глобус?

– Конечно. Я не идиот. Знаю репутацию Глобуса не хуже вашего. Но Глобус действовал по указанию Гейдриха, и, если Гейдрих решил дать ему полную волю, чтобы уберечь партию от публичного скандала, кто я такой, чтобы возражать?

– Кто вы такой, чтобы возражать? – повторил Март.

– Давайте начистоту, Марш. Вы утверждаете, что их смерть не имела никакого отношения к афере?

– Абсолютно никакого. Афера – совпадение, послужившее удобным прикрытием, только и всего.

– Но она придавала смысл делу. Была объяснением того, что Глобус служил исполнителем государственной воли и почему он делал все, чтобы помешать расследованию силами крипо. В среду вечером, когда я все ещё занимался описью картин в Шваненвердере, он ворвался разъяренный – из-за вас. Сказал, что вас официально отстранили от дела, а вы вломились в квартиру Штукарта. Мне было приказано отправиться туда и доставить вас, что я и сделал. И должен сказать, что, если бы это зависело от Глобуса, вам тут же была бы крышка, но помешал Небе. Потом, вечером в пятницу, мы обнаружили на сортировочной станции то, что приняли за Лютера, и, казалось, дело закончилось.

– Когда вы узнали, что это не Лютер?

– Около шести утра в субботу. Глобус позвонил мне домой. Он сказал, что, по его сведениям, Лютер жив и намерен в девять встретиться с американской журналисткой.

– Узнал, – уверенно заметил Марш, – потому что ему намекнул кто-то из американского посольства.

– Что за чушь, – фыркнул Кребс. – Узнал потому, что линию прослушивали.

– Не может быть…

– Почему не может быть? Смотрите сами. – Кребс открыл одну из своих папок и достал лист тонкой бумаги. – Его среди ночи спешно доставили со станции подслушивания в Шарлоттенбурге.

Марш прочел:

Он снова слышал её голос; казалось, ощущал её запах, мог её коснуться.

Что-то шевельнулось в глубине памяти.

Он отодвинул листок в сторону Кребса. Тот вернул его в папку, продолжая разговор:

– Что было дальше, вам известно. По указанию Глобуса Лютера прикончили, как только он появился, и, скажу откровенно, это меня потрясло. Сделать такое в общественном месте… Я подумал: этот человек не в своем уме. Правда, тогда я не знал, почему он так не хотел, чтобы Лютера взяли живьем. – Он оборвал рассказ, словно забыл, где находится и какую роль должен играть. – Мы обыскали тело и ничего не нашли. Тогда погнались за вами.

У Марша снова разболелась рука. Глянув на нее, он увидел, что сквозь белую повязку просачиваются алые пятна.

– Который час?

– Пять сорок семь.

Она в пути почти одиннадцать часов.

Боже, как болит рука… Красные пятна расплывались, сливаясь друг с другом, образуя кровавые архипелаги.

– В этом деле участвовали четверо, – рассказывал Марш. – Булер, Штукарт, Лютер и Критцингер.

– Критцингер? – переспросил Кребс, делая пометку.

– Фридрих Критцингер, министериаль-директор рейхсканцелярии. На вашем месте я бы не записывал. – Кребс отложил карандаш. – Их беспокойство вызывала не программа массового истребления сама по себе – не забывайте, это были высокопоставленные партийные деятели, – а отсутствие надлежащего приказа фюрера. Ни строчки в письменном виде. Лишь устные заверения Гейдриха и Гиммлера, что таково желание фюрера. Можно ещё сигарету? – Насладившись несколькими затяжками, Марш продолжал: – Это лишь предположение, понимаете? – Его собеседник кивнул. – Я предполагаю, что они задавали себе вопрос: почему нет документа, непосредственно связывающего фюрера с этой политикой? Полагаю, они же и давали ответ: она настолько чудовищна, что нельзя, чтобы видели, что в ней замешан глава государства. Тогда в каком положении они оказывались? Они оказывались в дерьме. Потому что, если бы Германия проиграла войну, их бы судили как военных преступников, а если бы Германия выиграла её, то в один прекрасный день их могли сделать козлами отпущения за крупнейший акт массового уничтожения людей в истории.

– Не уверен, что горю желанием знать все это, – пробормотал Кребс.

– Тогда они решили подстраховаться. Сделали заявление под присягой – это было нетрудно: трое из них были адвокатами – и изымали, где могли, документы. Постепенно собрали внушительное досье. Предусмотрели любой исход. Если бы победила Германия, а против них были предприняты какие-либо действия, они пригрозили бы разоблачением. Если бы победили союзники, они могли сказать: видите, мы выступали против этой политики и даже, рискуя жизнью, собирали разоблачительные сведения. Лютер, кроме того, добавил долю шантажа – документы, ставящие в затруднительное положение американского посла в Лондоне. Дайте-ка мне эти книжки.

Он указал на записные книжки – свою и Булера. Поколебавшись, Кребс подвинул их через стол.

Открыть записную книжку одной рукой оказалось непросто. Пропитавшаяся кровью повязка пачкала страницы.

– Лагеря были организованы таким образом, чтобы не оставалось свидетелей. Специально выделенные заключенные обслуживали газовые камеры и крематории. Со временем этих заключенных уничтожали, а на их место ставили других, которых тоже уничтожали. И так далее. Если это практиковалось на самом низком уровне, то почему отказаться от этого на самом высоком? Смотрите. На совещании в Ваннзее было четырнадцать человек. Первый из них умирает в пятьдесят четвертом. Второй в пятьдесят пятом. Затем по одному в пятьдесят седьмом, пятьдесят девятом, шестидесятом, шестьдесят первом, шестьдесят втором. В шестьдесят третьем, видно, собирались убить Лютера, в его доме были посторонние, но он нанял охрану. Шло время, с ним ничего не случилось, и он подумал, что это было просто какое-то совпадение.